Mikhail Bulgakov - The Master and Margarita (chapter 1)
Category: Stories
Complexity: High
Date: 02.12.2016
'... who are you, then?'
'I am part of that power
which eternally wills
evil and eternally works good.'
Goethe, Faust
...Так кто ж ты, наконец?
– Я – часть той силы,
что вечно хочет
зла и вечно совершает благо.
Гете. "Фауст"
CHAPTER 1. Never Talk with Strangers
At the hour of the hot spring sunset two citizens appeared at the Patriarch's Ponds. One of them, approximately forty years old, dressed in a grey summer suit, was short, dark-haired, plump, bald, and carried his respectable fedora hat in his hand. His neatly shaven face was adorned with black horn-rimmed glasses of a supernatural size. The other, a broad-shouldered young man with tousled reddish hair, his checkered cap cocked back on his head, was wearing a cowboy shirt, wrinkled white trousers and black sneakers. The first was none other than Mikhail Alexandrovich Berlioz, editor of a fat literary journal and chairman of the board of one of the major Moscow literary associations, called Massolit for short, and his young companion was the poet Ivan Nikolaevich Ponyrev, who wrote under the pseudonym of Homeless. Once in the shade of the barely greening lindens, the writers dashed first thing to a brightly painted stand with the sign: 'Beer and Soft Drinks.' Ah, yes, note must be made of the first oddity of this dreadful May evening. There was not a single person to be seen, not only by the stand, but also along the whole walk parallel to Malaya Bronnaya Street. At that hour when it seemed no longer possible to breathe, when the sun, having scorched Moscow, was collapsing in a dry haze somewhere beyond Sadovoye Ring, no one came under the lindens, no one sat on a bench, the walk was empty.Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными.
В час жаркого весеннего заката, на Патриарших прудах, появилось двое граждан. Первый из них, приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках. Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный. Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды". Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.'Give us seltzer,' Berlioz asked.
'There is no seltzer,' the woman in the stand said, and for some reason became offended.
'Is there beer?' Homeless inquired in a rasping voice.
'Beer'll be delivered towards evening,' the woman replied.
'Then what is there?' asked Berlioz.
'Apricot soda, only warm,' said the woman.
'Well, let's have it, let's have it! ...'
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.
– А что есть? – спросил Берлиоз.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.
– Ну, давайте, давайте, давайте!..
The soda produced an abundance of yellow foam, and the air began to smell of a barber-shop. Having finished drinking, the writers immediately started to hiccup, paid, and sat down on a bench face to the pond and back to Bronnaya.
Here the second oddity occurred, touching Berlioz alone. He suddenly stopped hiccuping, his heart gave a thump and dropped away somewhere for an instant, then came back, but with a blunt needle lodged in it. Besides that, Berlioz was gripped by fear, groundless, yet so strong that he wanted to flee the Ponds at once without looking back.
Berlioz looked around in anguish, not understanding what had frightened him. He paled, wiped his forehead with a handkerchief, thought: "What's the matter with me? This has never happened before. My heart's acting up ... I'm overworked ... Maybe it's time to send it all to the devil and go to Kislovodsk ...'
And here the sweltering air thickened before him, and a transparent citizen of the strangest appearance wove himself out of it. A peaked jockey's cap on his little head, a short checkered jacket also made of air ... A citizen seven feet tall, but narrow in the shoulders, unbelievably thin, and, kindly note, with a jeering physiognomy.
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.
Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
The life of Berlioz had taken such a course that he was unaccustomed to extraordinary phenomena. Turning paler still, he goggled his eyes and thought in consternation: 'This can't be! ...'
But, alas, it was, and the long, see-through citizen was swaying before him to the left and to the right without touching the ground.
Here terror took such possession of Berlioz that he shut his eyes. When he opened them again, he saw that it was all over, the phantasm had dissolved, the checkered one had vanished, and with that the blunt needle had popped out of his heart.
'Pah, the devil!' exclaimed the editor. 'YOU know, Ivan, I nearly had heatstroke just now! There was even something like a hallucination ...' He attempted to smile, but alarm still jumped in his eyes and his hands trembled.
However, he gradually calmed down, fanned himself with his handkerchief and, having said rather cheerfully: 'Well, and so ...', went on with the conversation interrupted by their soda-drinking.
This conversation, as was learned afterwards, was about Jesus Christ. The thing was that the editor had commissioned from the poet a long anti-religious poem for the next issue of his journal. Ivan Nikolaevich had written this poem, and in a very short time, but unfortunately the editor was not at all satisfied with it. Homeless had portrayed the main character of his poem - that is, Jesus - in very dark colours, but nevertheless the whole poem, in the editor's opinion, had to be written over again. And so the editor was now giving the poet something of a lecture on Jesus, with the aim of underscoring the poet's essential error.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого не может быть!.."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, – он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: "Ну-с, итак..." – повел речь, прерванную питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта.
It is hard to say what precisely had let Ivan Nikolaevich down - the descriptive powers of his talent or a total unfamiliarity with the question he was writing about - but his Jesus came out, well, completely alive, the once-existing Jesus, though, true, a Jesus furnished with all negative features.
Now, Berlioz wanted to prove to the poet that the main thing was not how Jesus was, good or bad, but that this same Jesus, as a person, simply never existed in the world, and all the stories about him were mere fiction, the most ordinary mythology.
It must be noted that the editor was a well-read man and in his conversation very skilfully pointed to ancient historians - for instance, the famous Philo of Alexandria and the brilliantly educated Flavius Josephus - who never said a word about the existence of Jesus. Displaying a solid erudition, Mikhail Alexandrovich also informed the poet, among other things, that the passage in the fifteenth book of Tacitus's famous Annals, the forty-fourth chapter, where mention is made of the execution of Jesus, was nothing but a later spurious interpolation.
Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он писал, – но Иисус в него получился ну совершенно как живой, некогда существовавший Иисус, только правда снабженный всеми отрицательными чертами Иисус.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
The poet, for whom everything the editor was telling him was new, listened attentively to Mikhail Alexandrovich, fixing his pert green eyes on him, and merely hiccuped from time to time, cursing the apricot soda under his breath.
‘There's not a single Eastern religion,' Berlioz was saying, 'in which, as a rule, an immaculate virgin did not give birth to a god. And in just the same way, without inventing anything new, the Christians created their Jesus, who in fact never lived. It's on this that the main emphasis should be placed ...'
Berlioz's high tenor rang out in the deserted walk, and as Mikhail Alexandrovich went deeper into the maze, which only a highly educated man can go into without risking a broken neck, the poet learned more and more interesting and useful things about the Egyptian Osiris, a benevolent god and the son of Heaven and Earth, and about the Phoenician god Tammoz, and about Marduk," and even about a lesser known, terrible god, Vitzliputzli,' once greatly venerated by the Aztecs in Mexico.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, – поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
And just at the moment when Mikhail Alexandrovich was telling the poet how the Aztecs used to fashion figurines of Vitzli-putzli out of dough – the first man appeared in the walk.
Afterwards, when, frankly speaking, it was already too late, various institutions presented reports describing this man. A comparison of them cannot but cause amazement.
Thus, the first of them said that the man was short, had gold teeth, and limped on his right leg. The second, that the man was enormously tall, had platinum crowns, and limped on his left leg. The third laconically averred that the man had no distinguishing marks.
It must be acknowledged that none of these reports is of any value.
First of all, the man described did not limp on any leg, and was neither short nor enormous, but simply tall. As for his teeth, he had platinum crowns on the left side and gold on the right. He was wearing an expensive grey suit and imported shoes of a matching colour. His grey beret was cocked rakishly over one ear; under his arm 1-e carried a stick with a black knob shaped like a poodle's head. He looked to be a little over forty. Mouth somehow twisted. Clean-shaven. Dark-haired. Right eye black, left – for some reason – green. Dark eyebrows, but one higher than the other. In short, a foreigner.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления.
Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец.
Having passed by the bench on which the editor and the poet were placed, the foreigner gave them a sidelong look, stopped, and suddenly sat down on the next bench, two steps away from the friends.
'A German ...' thought Berlioz.
'An Englishman ...' thought Homeless. 'My, he must be hot in those gloves.'
And the foreigner gazed around at the tall buildings that rectangularly framed the pond, making it obvious that he was seeing the place for the first time and that it interested him.
He rested his glance on the upper floors, where the glass dazzlinglv reflected the broken-up sun which was for ever departing from Mikhail Alexandrovich, then shifted it lower down to where the windows were beginning to darken before evening, smiled condescendingly at something, narrowed his eyes, put his hands on the knob and his chin on his hands.
'For instance, Ivan,' Berlioz was saying, 'you portrayed the birth of Jesus, the son of God, very well and satirically, but the gist of it is that a whole series of sons of God were born before Jesus, like, say, the Phoenician Adonis, the Phrygian Atris, the Persian Mithras. And, to put it briefly, not one of them was born or ever existed, Jesus included, and what's necessary is that, instead of portraying his birth or, suppose, the coming of the Magi,' you portray the absurd rumours of their coming.
Otherwise it follows from your story that he really was born! ...'
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.
"Немец", – подумал Берлиоз.
"Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало.
Он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.
– Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще до Иисуса родился целый ряд сынов божиих, как, скажем, феникийский Адонис, фригийский Аттис, персидский Митра, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо, чтоб ты, вместо рождения или, предпложим, прихода волхвов, изобразил бы нелепые слухи об этом приходе...
А то выходит по твоему рассказу, что он действительно родился!..
Here Homeless made an attempt to stop his painful hiccuping by holding his breath, which caused him to hiccup more painfully and loudly, and at that same moment Berlioz interrupted his speech, because the foreigner suddenly got up and walked towards the writers.
They looked at him in surprise.
'Excuse me, please,' the approaching man began speaking, with a foreign accent but without distorting the words, 'if, not being your acquaintance, I allow myself... but the subject of your learned conversation is so interesting that...'
Here he politely took off his beret, and the friends had nothing left but to stand up and make their bows.
'No, rather a Frenchman ...' thought Berlioz.
'A Pole? ...' thought Homeless.
It must be added that from his first words the foreigner made a repellent impression on the poet, but Berlioz rather liked him - that is, not liked but ... how to put it ... was interested, or whatever.
'May I sit down?' the foreigner asked politely, and the friends somehow involuntarily moved apart; the foreigner adroidy sat down between them and at once entered into the conversation: 'Unless I heard wrong, you were pleased to say that Jesus never existed?' the foreigner asked, turning his green left eye to Berlioz.
'No, you did not hear wrong,' Berlioz replied courteously, 'that is precisely what I was saying.'
'Ah, how interesting!' exclaimed the foreigner.
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям.
Те поглядели на него удивленно.
– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..." – подумал Берлиоз.
"Поляк?.." – подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.
– Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор. – Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.
– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.
'What the devil does he want?' thought Homeless, frowning.
'And you were agreeing with your interlocutor?' inquired the stranger, turning to Homeless on his right.
'A hundred per cent!' confirmed the man, who was fond of whimsical and figurative expressions.
'Amazing!' exclaimed the uninvited interlocutor and, casting a thievish glance around and muffling his low voice for some reason, he said: 'Forgive my importunity, but, as I understand, along with everything else, you also do not believe in God?' he made frightened eyes and added: 'I swear I won't tell anyone!'
'No, we don't believe in God,' Berlioz replied, smiling slightly at the foreign tourist's fright, but we can speak of it quite freely.'
The foreigner sat back on the bench and asked, even with a slight shriek of curiosity:
'You are - atheists?!'
‘Yes, we're atheists,' Berlioz smilingly replied, and Homeless thought, getting angry: 'Latched on to us, the foreign goose!'
'Oh, how lovely!' the astonishing foreigner cried out and began swivelling his head, looking from one writer to the other.
'In our country atheism does not surprise anyone,' Berlioz said with diplomatic politeness. 'The majority of our population consciously and long ago ceased believing in the fairytales about God.'
Here the foreigner pulled the following stunt: he got up and shook the amazed editor's hand, accompanying it with these words:
'Allow me to thank you with all my heart!'
'What are you thanking him for?' Homeless inquired, blinking.
"А какого черта ему надо?" – подумал Бездомный и нахмурился.
– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.
– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.
– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:
– Вы – атеисты?!
– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом такие слова:
– Позвольте вас поблагодарить от всей души!
– За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился Бездомный.
'For some very important information, which is of great interest to me as a traveller,' the outlandish fellow explained, raising his finger significantly.
The important information apparendy had indeed produced a strong impression on the traveller, because he passed his frightened glance over the buildings, as if afraid of seeing an atheist in every window.
'No, he's not an Englishman ...' thought Berlioz, and Homeless thought: 'Where'd he pick up his Russian, that's the interesting thing!' and frowned again.
'But, allow me to ask you,' the foreign visitor spoke after some anxious reflection, 'what, then, about the proofs of God's existence, of which, as is known, there are exactly five?'
'Alas!' Berlioz said with regret. 'Not one of these proofs is worth anything, and mankind shelved them long ago. You must agree that in the realm of reason there can be no proof of God's existence.'
'Bravo!' cried the foreigner. 'Bravo! You have perfectly repeated restless old Immanuel's thought in this regard. But here's the hitch: he roundly demolished all five proofs, and then, as if mocking himself, constructed a sixth of his own.'
– За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
"Нет, он не англичанин..." – подумал Берлиоз, а Бездомный подумал: "Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" – и опять нахмурился.
– Но, позвольте вас спросить, – после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?
– Увы! – с сожалением ответил Берлиоз, – ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.
– Браво! – вскричал иностранец, – браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
'Kant's proof,' the learned editor objected with a subtle smile, 'is equally unconvincing. Not for nothing did Schiller say that the Kantian reasoning on this question can satisfy only slaves, and Strauss simply laughed at this proof.'
Berlioz spoke, thinking all the while: 'But, anyhow, who is he? And why does he speak Russian so well?'
‘They ought to take this Kant and give him a three-year stretch in Solovki for such proofs!' Ivan Nikolaevich plumped quite unexpectedly.
'Ivan!' Berlioz whispered, embarrassed.
But the suggestion of sending Kant to Solovki not only did not shock the foreigner, but even sent him into raptures.
'Precisely, precisely,' he cried, and his green left eye, turned to Berlioz, flashed. 'Just the place for him! Didn't I tell him that time at breakfast: "As you will, Professor, but what you've thought up doesn't hang together. It's clever, maybe, but mighty unclear. You'll be laughed at."'
Berlioz goggled his eyes. 'At breakfast... to Kant? ... What is this drivel?' he thought.
'But,' the outlander went on, unembarrassed by Berlioz's amazement and addressing the poet, 'sending him to Solovki is unfeasible, for the simple reason that he has been abiding for over a hundred years now in places considerably more remote than Solovki, and to extract him from there is in no way possible, I assure you.'
– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.
Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но, все-таки, кто же он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! – совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
– Именно, именно, – закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" – подумал он.
– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!
'Too bad!' the feisty poet responded.
'Yes, too bad!' the stranger agreed, his eye flashing, and went on: 'But here is a question that is troubling me: if there is no God, then, one may ask, who governs human life and, in general, the whole order of things on earth?'
'Man governs it himself,' Homeless angrily hastened to reply to this admittedly none-too-clear question.
'Pardon me,' the stranger responded gently, 'but in order to govern, one needs, after all, to have a precise plan for a certain, at least somewhat decent, length of time. Allow me to ask you, then, how can man govern, if he is not only deprived of the opportunity of making a plan for at least some ridiculously short period - well, say, a thousand years - but cannot even vouch for his own tomorrow? 'And in fact,' here the stranger turned to Berlioz, 'imagine that you, for instance, start governing, giving orders to others and yourself, generally, so to speak, acquire a taste for it, and suddenly you get ...hem ... hem ... lung cancer ...'
– А жаль! – отозвался задира-поэт.
– И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого...
– here the foreigner smiled sweetly, and if the thought of lung cancer gave him pleasure – 'yes, cancer' – narrowing his eyes like a cat, he repeated the sonorous word – 'and so your governing is over! 'You are no longer interested in anyone's fate but your own. Your family starts lying to you. Feeling that something is wrong, you rush to learned doctors, then to quacks, and sometimes to fortune-tellers as well. Like the first, so the second and third are completely senseless, as you understand. And it all ends tragically: a man who still recently thought he was governing something, suddenly winds up lying motionless in a wooden box, and the people around him, seeing that the man lying there is no longer good for anything, burn him in an oven.
'And sometimes it's worse still: the man has just decided to go to Kislovodsk' - here the foreigner squinted at Berlioz - 'a trifling matter, it seems, but even this he cannot accomplish, because suddenly, no one knows why, he slips and falls under a tram-car! Are you going to say it was he who governed himself that way? Would it not be more correct to think that he was governed by someone else entirely?' And here the unknown man burst into a strange little laugh.
– тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.
А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, так как неизвестно почему вдруг возьмет – поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.
Berlioz listened with great attention to the unpleasant story about the cancer and the tram-car, and certain alarming thoughts began to torment him. 'He's not a foreigner ... he's not a foreigner...' he thought, 'he's a most peculiar specimen ... but, excuse me, who is he then?...'
‘You'd like to smoke, I see?' the stranger addressed Homeless unexpectedly. "Which kind do you prefer?'
'What, have you got several?' the poet, who had run out of cigarettes, asked glumly.
'Which do you prefer?' the stranger repeated.
'Okay – Our Brand,' Homeless replied spitefully.
The unknown man immediately took a cigarette case from his pocket and offered it to Homeless:
'Our Brand ...'
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. "Он не иностранец! Он не иностранец! – думал он, – он престранный субъект... Но позвольте, кто же он такой?"
– Вы хотите курить, как я вижу? – неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, – вы какие предпочитаете?
– А у вас разные, что ли, есть? – мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.
– Какие предпочитаете? – повторил неизвестный.
– Ну, "Нашу марку", – злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:
– "Наша марка".
Editor and poet were both struck, not so much by Our Brand precisely turning up in the cigarette case, as by the cigarette case itself. It was of huge size, made of pure gold, and, as it was opened, a diamond triangle flashed white and blue fire on its lid.
Here the writers thought differently. Berlioz: 'No, a foreigner!', and Homeless: 'Well, devil take him, eh!...'
The poet and the owner of the cigarette case lit up, but the non-smoker Berlioz declined.
'I must counter him like this,' Berlioz decided, 'yes, man is mortal, no one disputes that. But the thing is...'
However, before he managed to utter these words, the foreigner spoke:
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.
"Надо будет ему возразить так, – решил Берлиоз, – да, человек смертен, никто против этого и не спорит. Но дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
'Yes, man is mortal, but that would be only half the trouble. The worst of it is that he's sometimes unexpectedly mortal – there's the trick! And generally he's unable to say what he's going to do this same evening.'
'What an absurd way of putting the question ...' Berlioz thought and objected:
'Well, there's some exaggeration here. About this same evening I do know more or less certainly. It goes without saying, if a brick should fall on my head on Bronnaya . . '
'No brick,' the stranger interrupted imposingly, 'will ever fall on anyone's head just out of the blue. In this particular case, I assure you, you are not in danger of that at all. You will die a different death.'
'Maybe you know what kind precisely?' Berlioz inquired with perfectly natural irony, getting drawn into an utterly absurd conversation. 'And will tell me?'
– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.
"Какая-то нелепая постановка вопроса..." – помыслил Берлиоз и возразил:
– Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич...
– Кирпич ни с того ни с сего, – внушительно перебил неизвестный, – никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
– Может быть, вы знаете, какой именно? – с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, – и скажете мне?
'Willingly,' the unknown man responded. He looked Berlioz up and down as if he were going to make him a suit, muttered through his teeth something like: 'One, two ... Mercury in the second house ... moon gone ... six - disaster ... evening - seven ...' then announced loudly and joyfully: 'Your head will be cut off!'
Homeless goggled his eyes wildly and spitefully at the insouciant stranger, and Berlioz asked, grinning crookedly:
'By whom precisely? Enemies? Interventionists?'
'No,' replied his interlocutor, 'by a Russian woman, a Komsomol[24 ]girl.'
'Hm ...' Berlioz mumbled, vexed at the stranger's little joke, 'well, excuse me, but that's not very likely.'
'And I beg you to excuse me,' the foreigner replied, 'but it's so. Ah, yes, I wanted to ask you, what are you going to do tonight, if it's not a secret?'
– Охотно, – отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: "Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть – несчастье... вечер – семь..." – и громко и радостно объявил: – Вам отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:
– А кто именно? Враги? Интервенты?
– Нет, – ответил собеседник, – русская женщина, комсомолка.
– Гм... – промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, – ну, это, извините, маловероятно.
– Прошу и меня извинить, – ответил иностранец, – но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет?
'It's not a secret. Right now I'll stop by my place on Sadovaya, and then at ten this evening there will be a meeting at Massolit, and I will chair it.'
'No, that simply cannot be,' the foreigner objected firmly.
'Why not?'
'Because,' the foreigner replied and, narrowing his eyes, looked into the sky, where, anticipating the cool of the evening, black birds were tracing noiselessly, 'Annushka has already bought the sunflower oil, and has not only bought it, but has already spilled it. So the meeting will not take place.'
Here, quite understandably, silence fell under the lindens.
'Forgive me,' Berlioz spoke after a pause, glancing at the drivel-spouting foreigner, 'but what has sunflower oil got to do with it ... and which Annushka?'
– Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.
– Нет, этого быть никак не может, – твердо возразил иностранец.
– Это почему?
– Потому, – ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, – что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.
– Простите, – после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, – при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?
'Sunflower oil has got this to do with it,' Homeless suddenly spoke, obviously deciding to declare war on the uninvited interlocutor. 'Have you ever happened, citizen, to be in a hospital for the mentally ill?'
'Ivan!...' Mikhail Alexandrovich exclaimed quietly.
But the foreigner was not a bit offended and burst into the merriest laughter.
'I have, I have, and more than once!' he cried out, laughing, but without taking his unlaughing eye off the poet. 'Where haven't I been! Only it's too bad I didn't get around to asking the professor what schizophrenia is. So you will have to find that out from him yourself, Ivan Nikolaevich!'
'How do you know my name?'
'Gracious, Ivan Nikolaevich, who doesn't know you?' Here the foreigner took out of his pocket the previous day's issue of the Literary Gazette, and Ivan Nikolaevich saw his own picture on the very first page and under it his very own verses. But the proof of fame and popularity, which yesterday had delighted the poet, this time did not delight him a bit.
– Подсолнечное масло здесь вот при чем, – вдруг заговорил Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику войну, – вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?
– Иван!.. – тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
– Бывал, бывал и не раз! – вскричал он, смеясь, но не сводя несмеющегося глаза с поэта, – где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
– Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? – здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.
'Excuse me,' he said, and his face darkened, 'could you wait one little moment? I want to say a couple of words to my friend.'
'Oh, with pleasure!' exclaimed the stranger. 'It's so nice here under the lindens, and, by the way, I'm not in any hurry.'
'Listen here, Misha,' the poet whispered, drawing Berlioz aside, 'he's no foreign tourist, he's a spy. A Russian emigré who has crossed back over. Ask for his papers before he gets away...'
'YOU think so?' Berlioz whispered worriedly, and thought: 'Why, he's right...'
'Believe me,' the poet rasped into his ear, 'he's pretending to be a fool in order to find out something or other. Just hear how he speaks Russian.' As he spoke, the poet kept glancing sideways, to make sure the stranger did not escape. 'Let's go and detain him, or he'll get away ...'
And the poet pulled Berlioz back to the bench by the arm.
The unknown man was not sitting, but was standing near it, holding in his hands some booklet in a dark-grey binding, a sturdy envelope made of good paper, and a visiting card.
– Я извиняюсь, – сказал он, и лицо его потемнело, – вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.
– О, с удовольствием! – воскликнул неизвестный, – здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.
– Вот что, Миша, – зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, – он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...
– Ты думаешь? – встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: "А ведь он прав!"
– Уж ты мне верь, – засипел ему в ухо поэт, – он дурачком прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он по-русски говорит, – поэт говорил и косился, следя, чтобы неизвестный не удрал, – идем, задержим его, а то уйдет...
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.
'Excuse me for having forgotten, in the heat of our dispute, to introduce myself. Here is my card, my passport, and an invitation to come to Moscow for a consultation,' the stranger said weightily, giving both writers a penetrating glance.
They were embarrassed. 'The devil, he heard everything ...' Berlioz thought, and with a polite gesture indicated that there was no need to show papers. While the foreigner was pushing them at the editor, the poet managed to make out the word 'Professor' printed in foreign type on the card, and the initial letter of the last name - a double 'V' - 'W'.
'My pleasure,' the editor meanwhile muttered in embarrassment, and the foreigner put the papers back in his pocket.
Relations were thus restored, and all three sat down on the bench again.
– Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, – веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.
Те сконфузились. "Черт, все слышал," – подумал Берлиоз и вежливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Пока иностранец совал их редактору, поэт успел разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово "профессор" и начальную букву фамилии – двойное "В".
– Очень приятно, – тем временем смущенно бормотал редактор, и иностранец спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на скамью.
'You've been invited here as a consultant. Professor?' asked Berlioz.
'Yes, as a consultant.'
"You're German?' Homeless inquired.
'I?...' the professor repeated and suddenly fell to thinking. 'Yes, perhaps I am German ...' he said.
'YOU speak real good Russian,' Homeless observed.
'Oh, I'm generally a polyglot and know a great number of languages,' the professor replied.
'And what is your field?' Berlioz inquired.
'I am a specialist in black magic.'
‘There he goes!...' struck in Mikhail Alexandrovich's head.
'And... and you've been invited here in that capacity?' he asked, stammering.
'Yes, in that capacity,' the professor confirmed, and explained: 'In a state library here some original manuscripts of the tenth-century necromancer Gerbert of Aurillac have been found.
– Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? – спросил Берлиоз.
– Да, консультантом.
– Вы – немец? – осведомился Бездомный.
– Я-то?.. – Переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец... – сказал он.
– Вы по-русски здорово говорите, – заметил Бездомный.
– О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, – ответил профессор.
– А у вас какая специальность? – осведомился Берлиоз.
– Я – специалист по черной магии.
"На тебе!" – стукнуло в голове у Михаила Александровича.
– И... и вас по этой специальности пригласили к нам? – заикнувшись спросил он.
– Да, по этой пригласили, – подтвердил профессор и пояснил: – Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века.
So it is necessary for me to sort them out. I am the only specialist in the world.'
'Aha! You're a historian?' Berlioz asked with great relief and respect.
'I am a historian,' the scholar confirmed, and added with no rhyme or reason: This evening there will be an interesting story at the Ponds!'
Once again editor and poet were extremely surprised, but the professor beckoned them both to him, and when they leaned towards him, whispered:
'Bear in mind that Jesus did exist.'
'You see. Professor,' Berlioz responded with a forced smile, 'we respect your great learning, but on this question we hold to a different point of view.'
'There's no need for any points of view,' the strange professor replied, 'he simply existed, that's all.'
'But there's need for some proof...' Berlioz began.
"There's no need for any proofs,' replied the professor, and he began to speak softly, while his accent for some reason disappeared: 'It's all very simple: In a white cloak with blood-red lining, with the shuffling gait of a cavalryman, early in the morning of the fourteenth day of the spring month of Nisan . . ,'
Так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист.
– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.
– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
– Имейте в виду, что Иисус существовал.
– Видите ли, профессор, – принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
– А не надо никаких точек зрения! – ответил странный профессор, – просто он существовал, и больше ничего.
– Но требуется же какое-нибудь доказательство... – начал Берлиоз.
– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: – Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…
In the section «Stories» there are more entries with the same complexity:
Hans Christian Andersen - The Snow Queen (first stories)
Category: Stories
Complexity: High
Date: 15.11.2016
Audio: has
Napoleon Hill - Think and Grow Rich (chapter 1)
Category: Stories
Complexity: High
Date: 02.02.2017
Audio: has
Richard Bach - Jonathan Livingston Seagull
Category: Stories
Complexity: High
Date: 09.11.2016
Audio: has