Chapter 1
This happened in 1932, when the state penitentiary was still at Cold Mountain. And the electric chair was there, too, of course. The inmates made jokes about the chair, the way people always make jokes about things that frighten them but can't be gotten away from. They called it Old Sparky, or the Big Juicy. They made cracks about the power bill, and how Warden Moores would cook his Thanks giving dinner that fall, with his wife, Melinda, too sick to cook. But for the ones who actually had to sit down in that chair, the humor went out of the situation in a hurry. I presided over seventy-eight executions during my time at Cold Mountain (that's one figure I've neverbeen confused about; I'll remember it on my death bed), and I think that, for most of those men,the truth of what was happening to them finally hit all the way home when their ankles were being clamped to the stout oak of "Old Sparky's" legs. The realization came then (you would see it rising in their eyes, a kind of cold dismay) that their own legs had finished their careers. The blood still ran in them, the muscles were still strong, but they were finished, all the same; they were never going to walk another country mile or dance with a girl at a barn-raising. Old Sparky's clients came to a knowledge of their deaths from the ankles up. There was a black silk bag that went over their heads after they had finished their rambling and mostly disjointed last remarks. It was supposed to be for them, but I always thought: it was really for us, to keep us from seeing the awful tide of dismay in their eyes as they realized they were going to die with their knees bent.Стивен Кинг - Зелёная миля (часть 1)
Категория: Истории и рассказы
Сложность: Высокая
Дата: 15.11.2016
Аудио: есть
Глава 1
Это произошло в 1932 м, когда тюрьма штата еще находилась в Холодной Горе. И электрический стул был, конечно, там же. Заключенные острили по поводу стула так, как обычно острят люди, говоря о том, что их страшит, но чего нельзя избежать. Они называли его Олд Спарки (Старик Разряд) или Биг Джуси («Сочный кусок»). Они отпускали шуточки насчет счетов за электроэнергию, насчет того, как Уорден Мурс этой осенью будет готовить обед ко Дню Благодарения, раз его жена Мелинда слишком больна, чтобы готовить. У тех же, кому действительно предстояло сесть на этот стул, юмор улетучивался в момент. За время пребывания в Холодной Горе я руководил семидесятые восемью казнями (эту цифру я никогда не путаю, я буду помнить ее и на смертном одре) и думаю, что большинству этих людей становилось ясно, что с ними происходит, именно в тот момент, когда их лодыжки пристегивали к мощным дубовым ножкам Олд Спарки. Приходило понимание (было видно, как осознание поднимается из глубины глаз, похожее на холодный испуг), что их собственные ноги закончили свой путь. Кровь еще бежала по жилам, мускулы были еще сильны, но все было кончено, им уже не пройти ни километра по полям, не танцевать с девушками на сельских праздниках. Осознание приближающейся смерти приходит к клиентам Олд Спарки от лодыжек. Есть еще черный шелковый мешок, его надевают им на головы после бессвязных и нечленораздельных последних слов. Считается, что этот мешок для них, но я всегда думал, что на самом деле он для нас, чтобы мы не видели ужасного прилива страха в их глазах, когда они понимают, что сейчас умрут с согнутыми коленями.There was no death row at Cold Mountain, only E Block, set apart from the other four and about a quarter their size, brick instead of wood, with a horrible bare metal roof that glared in the summer sun like a delirious eyeball. Six cells inside, three on each side of a wide center aisle, each almost twice as big as the cells in the other four blocks. Singles, too. Great accommodations for a prison (especially in the thirties), but the inmates would have traded for cells in any of the other four. Believe me, they would have traded.
There was never a time during my years as block superintendent when all six cells were occupied at one time-thank God for small favors. Four was the most, mixed black and white (at Cold Mountain, there was no segregation among the walking dead), and that was a little piece of hell.
В Холодной Горе не было этапа смертников, только блок "E", стоящий отдельно от других, размером примерно в четыре раза меньше, чем остальные, кирпичный, а не деревянный, с плоской металлической крышей, которая сияла под летним солнцем, как безумный глаз. Внутри – шесть камер, по три с каждой стороны широкого центрального коридора, и каждая камера почти вдвое больше камер в четырех других блоках. Причем все одиночные. Отличные условия для тюрьмы (особенно в тридцатые годы), но обитатели этих камер многое бы отдали, чтобы попасть в любую другую. Честное слово, они бы дорого заплатили.
За все время моей службы в качестве надзирателя все шесть камер не заполнялись ни разу – и слава Богу. Максимум – четыре, там были белые и черные (в Холодной Горе среди ходячих мертвецов не существовало сегрегации по расовому признаку), и все равно это напоминало ад.
One was a woman, Beverly McCall. She was black as the ace of spades and as beautiful as the sin you never had nerve enough to commit. She put up with six years of her husband beating her, but wouldn't put up with his creeping around for a single day. On the evening after she found out he was cheating, she stood waiting for the unfortunate Lester McCall, known to his pals (and, presumably, to his extremely short-term mistress) as Cutter, at the top of the stairs leading to the apartment over his barber shop. She waited until he got his overcoat half off, then dropped his cheating guts onto his two-tone shoes. Used one of Cutter's own razors to do it. Two nights before she was due to sit in Old Sparky, she called me to her cell and said she had been visited by her African spirit-father in a dream. He told her to discard her slave-name and to die under her free name, Matuomi. That was her request, that her death warrant should be read under the name of Beverly Matuomi. I guess her spirit-father didn't give her any first name, or one she could make out, anyhow. I said yes, okay, fine. One thing those years serving as the bull-goose screw taught me was never to refuse the condemned unless I absolutely had to. In the case of Beverly Matuomi, it made no difference anyway. The governor called the next day around three in the afternoon, commuting her sentence to life in the Grassy Valley Penal Facility for Women-all penal and no penis, we used to say back then. I was glad to see Bev's round ass going left instead of right when she got to the duty desk, let me tell you.
Однажды в камере появилась женщина – Беверли Макколл. Она была черная, как дама пик, и прекрасна, как грех, который у вас никогда не хватит пороха совершить. Она шесть лет мирилась с тем, что муж бил ее, но не могла стерпеть и дня его любовных похождений. Узнав, что муж ей изменяет, она на следующий вечер подкараулила беднягу Лестера Макколла, которого приятели (а может быть, и эта очень недолгая любовница) называли Резчик, наверху, на лестнице, ведущей в квартиру из его парикмахерской. Она дождалась, пока он расстегнет свой халат, а потом наклонится, чтобы неверными руками развязать шнурки. И воспользовалась одной из бритв Резчика. За два дня перед тем, как сесть на Олд Спарки, она позвала меня и сказала, что видела во сне своего африканского духовного отца. Он велел ей отказаться от ее рабской фамилии и умереть под свободной фамилией Матуоми. Ее просьба была такова зачитать ей смертный приговор под фамилией Беверли Матуоми. Почему то ее духовный отец не дал ей имени, во всяком случае она его не назвала. Я ответил, что, конечно, тут нет проблем. Годы работы в тюрьме научили меня не отказывать приговоренным в просьбах, за исключением, конечно, того чего действительно нельзя. В случае с Беверли Матуоми это уже не имело значения. На следующий день, примерно около трех часов дня, позвонил губернатор и заменил ей смертный приговор пожизненным заключением в исправительном учреждении для женщин «Травянистая Долина»: сплошное заключение и никаких развлечений – была у нас такая присказка. Я был рад, уверяю вас, когда увидел, как круглая попка Бев качнулась влево, а не вправо, когда она подошла к столу дежурного.
Thirty-five years or so later - had to be at least thirty-five - I saw that name on the obituary page of the paper, under a picture of a skinny-faced black lady with a cloud of white hair and glasses with rhinestones at the corners. It was Beverly. She'd spent the last ten years of her life a free woman, the obituary said, and had rescued the small-town library of Raines Falls pretty much single-handed. She had also taught Sunday school and had been much loved in that little backwater. LIBRARIAN DIES OF HEART FAILURE, the headline said, and below that, in smaller type, almost as an afterthought: Served Over Two Decades in Prison for Murder. Only the eyes, wide and blazing behind the glasses with the rhinestones at the corners, were the same. They were the eyes of a woman who even at seventy-whatever would not hesitate to pluck a safety razor from its blue jar of disinfectant, if the urge seemed pressing. You know murderers, even if they finish up as old lady librarians in dozey little towns. At least you do if you've spent as much time minding murderers as I did. There was only one time I ever had a question about the nature of my job. That, I reckon, is why I'm writing this.
The wide corridor up the center of E Block was floored with linoleum the color of tired old limes, and so what was called the Last Mile at other prisons was called the Green Mile at Cold Mountain. It ran, I guess, sixty long paces from south to north, bottom to top. At the bottom was the restraint room. At the top end was a T-junction. A left turn meant life-if you called what went on in the sunbaked exercise yard life, and many did; many lived it for years, with no apparent ill effects. Thieves and arsonists and sex criminals, all talking their talk and walking their walk and making their little deals.
Спустя лет тридцать пять, не меньше, я увидел это имя в газете на страничке некрологов под фотографией худощавой чернокожей дамы с облаком седых волос, в очках со стразами в уголках оправы. Это была Беверли. Последние десять лет жизни она провела на свободе, говорилось в некрологе, и она, можно сказать, спасла библиотеку небольшого городка Рейнз Фолз. Она также преподавала в воскресной школе, и ее любили в этой тихой гавани. Некролог был озаглавлен: «Библиотекарь умерла от сердечной недостаточности», а ниже мелкими буквами, словно запоздалое объяснение: «Провела более 20 лет в тюрьме за убийство». И только глаза, широко распахнутые и сияющие за очками с камешками по углам, оставались прежние. Глаза женщины, которая даже в семьдесят с чем то, если заставит нужда, не раздумывая достанет бритву из стаканчика с дезинфицирующим средством. Убийц всегда узнаешь, даже если они кончают жизнь пожилыми библиотекарями в маленьких сонных городишках. И уж, конечно, узнаешь, если провел с убийцами столько лет, сколько я. Всего один раз я задумался о характере своей работы. Именно поэтому я и пишу эти строки.
Пол в широком коридоре по центру блока "E" был застелен линолеумом цвета зеленых лимонов, и то, что в других тюрьмах называли Последней Милей, в Холодной Горе именовали Зеленой Милей. Ее длина была, полагаю, шестьдесят длинных шагов с юга на север, если считать снизу вверх. Внизу находилась смирительная комната. Наверху – Т образный коридор. Поворот налево означал жизнь – если можно так назвать происходящее на залитом солнцем дворике для прогулок. А многие так и называли, многие так и жили годами без видимых плохих последствий. Воры, поджигатели и насильники со своими разговорами, прогулками и мелкими делишками.
A right turn, though - that was different. First you went into my office (where the carpet was also green, a thing I kept meaning to change and not getting around to), and crossed in front of my desk, which was flanked by the American flag on the left and the state flag on the right. On the far side were two doors. One led into the small W.C. that I and the Block E guards (sometimes even Warden Moores) used; the other opened on a kind of storage shed. This was where you ended up when you walked the Green Mile.
It was a small door - I had to duck my head when I went through, and John Coffey actually had to sit and scoot. You came out on a little landing, then went down three cement steps to a board floor. It was a miserable room without heat and with a metal roof, just like the one on the block to which it was an adjunct. It was cold enough in there to see your breath during the winter, and stifling in the summer. At the execution of Elmer Manfred - in July or August of '30, that one was, I believe-we had nine witnesses pass out.
Поворот направо – совсем другое дело. Сначала вы попадаете в мой кабинет (где ковер тоже зеленый, я его все собирался заменить, но так и не собрался) и проходите перед моим столом, за которым слева американский флаг, а справа флаг штата. В дальней стене две двери: одна ведет в маленький туалет, которым пользуюсь я и другие охранники блока "Е" (иногда даже Уорден Мурс), другая – в небольшое помещение типа кладовки. Тут и заканчивается путь, называемый Зеленой Милей.
Дверь маленькая, я вынужден пригибаться, а Джону Коффи пришлось даже сесть и так пролезать. Вы попадаете на небольшую площадку, потом спускаетесь по трем бетонным ступенькам на дощатый пол. Маленькая комната без отопления с металлической крышей, точно такая же, как и соседняя в этом же блоке. Зимой в ней холодно, и пар идет изо рта, а летом можно задохнуться от жары. Во время казни Элмера Мэнфреда – то ли в июле, то ли в августе тридцатого года – температура, по моему, была около сорока по Цельсию.
On the left side of the storage shed - again - there was life. Tools (all locked down in frames criss-crossed with chains, as if they were carbine rifles instead of spades and pickaxes), dry goods, sacks of seeds for spring planting in the prison gardens, boxes of toilet paper, pallets cross-loaded with blanks for the prison plate-shop... even bags of lime for marking out the baseball diamond and the football gridiron - the cons played in what was known as The Pasture, and fall afternoons were greatly looked forward to at Cold Mountain.
On the right - once again - death. Old Sparky his ownself, sitting up on a plank platform at the southeast corner of the store room, stout oak legs, broad oak arms that had absorbed the terrorized sweat of scores of men in the last few minutes of their lives, and the metal cap, usually hung jauntily on the back of the chair, like some robot kid's beanie in a Buck Rogers comic-strip. A cord ran from it and through a gasket-circled hole in the cinderblock wall behind the chair. Off to one side was a galvanized tin bucket. If you looked inside it, you would see a circle of sponge, cut just right to fit the metal cap. Before executions, it was soaked in brine to better conduct the charge of direct-current electricity that ran through the wire, through the sponge, and into the condemned man's brain.
Слева в кладовке опять таки была жизнь. Инструменты (все закрытые решетками, перекрещенными цепями, словно это карабины, а не лопаты и кирки), тряпки, мешки с семенами для весенних посадок в тюремном садике, коробки с туалетной бумагой, поддоны загруженные бланками для тюремной типографии... даже мешок извести для разметки бейсбольного ромба и сетки на футбольном поле. Заключенные играли на так называемом пастбище, и поэтому в Холодной Горе многие очень ждали осенних вечеров.
Справа опять таки смерть. Олд Спарки, собственной персоной, стоит на деревянной платформе в юго восточном углу, мощные дубовые ножки, широкие дубовые под локотники, вобравшие в себя холодный пот множества мужчин в последние минуты их жизни, и металлический шлем, обычно небрежно висящий на спинке стула, по хожий на кепку малыша робота из комиксов про Бака Роджерса. Из него выходит провод и уходит через отверстие с уплотнением в шлакоблочной стене за спинкой. Сбоку – оцинкованное ведро. Если заглянуть в него, то увидишь круг из губки точно по размеру металлического шлема. Перед казнью его смачивают в рассоле, чтобы лучше проводил заряд постоянного тока, идущий по проводу, через губку прямо в мозг приговоренного.
Chapter 2
1932 was the year of John Coffey. The details would be in the papers, still there for anyone who cared enough to look them out - someone with more energy than one very old man whittling away the end of his life in a Georgia nursing home. That was a hot fall, I remember that; very hot, indeed. October almost like August, and the warden's wife, Melinda, up in the hospital at Indianola for a spell. It was the fall I had the worst urinary infection of my life, not bad enough to put me in the hospital myself, but almost bad enough for me to wish I was dead every time I took a leak. It was the fall of Delacroix, the little half-bald Frenchman with the mouse, the one that came in the summer and did that cute trick with the spool. Mostly, though, it was the fall that John Coffey came to E Block, sentenced to death for the rape-murder of the Detterick twins.
There were four or five guards on the block each shift, but a lot of them were floaters. Dean Stanton, Harry Terwilliger, and Brutus Howell (the men called him "Brutal," but it was a joke, he wouldn't hurt a fly unless he had to, in spite of his size) are all dead now, and so is Percy Wetmore, who really was brutal ... not to mention stupid. Percy had no business on E Block, where an ugly nature was useless and sometimes dangerous, but he was related to the governor by marriage, and so he stayed.
Глава 2
1932 год был годом Джона Коффи. Подробности публиковались в газетах, и кому интересно, у кого больше энергии, чем у глубокого старика, доживающего свои дни в доме для престарелых в Джорджии, может и сейчас поискать их. Тогда стояла жаркая осень, я точно помню, очень жаркая. Октябрь – почти как август, тогда еще Мелинда, жена начальника тюрьмы, попала с приступом в больницу в Индианоле. В ту осень у меня была самая жуткая в жизни инфекция мочевых путей, не настолько жуткая, чтобы лечь в больницу, но достаточно ужасная для меня, ибо, справляя малую нужду, я всякий раз жалел, что не умер. Это была осень Делакруа, маленького, наполовину облысев шего француза с мышкой, он появился летом и проделывал классный трюк с катушкой. Но более всего это была осень, когда в блоке "Е" появился Джон Коффи, приговоренный к смерти за изнасилование и убийство девочек близнецов Деттерик.
В каждой смене охрану блока несли четыре или пять человек, но большинство были временными. Дина Стэнтона, Харри Тервиллиджера и Брутуса Ховелла (его называли «И ты, Брут», но только в шутку, он и мухи не мог обидеть несмотря на свои габариты) уже нет, как нет и Перси Уэтмора, кто действительно был жестокий, да еще и дурак. Перси не годился для службы в блоке "Е", но его жена была родственницей губернатора, и поэтому он оставался в блоке.
It was Percy Wetmore who ushered Coffey onto the block, with the supposedly traditional cry of "Dead man walking! Dead man walking here!"
It was still as hot as the hinges of hell, October or not. The door to the exercise yard opened, letting in a flood of brilliant light and the biggest man I've ever seen, except for some of the basketball fellows they have on the TV down in the "Resource Room" of this home for wayward droolers I've finished up in. He wore chains on his arms and across his water-barrel of a chest; he wore legirons on his ankles and shuffled a chain between them that sounded like cascading coins as it ran along the lime - colored corridor between the cells. Percy Wetmore was on one side of him, skinny little Harry Terwilliger was on the other, and they looked like children walking along with a captured bear. Even Brutus Howell looked like a kid next to Coffey, and Brutal was over six feet tall and broad as well, a football tackle who had gone on to play at LSU until he flunked out and came back home to the ridges.
Именно Перси Уэтмор ввел Коффи в блок с традиционным криком: «Мертвец идет! Сюда идет мертвец!»
Несмотря на октябрь пекло, как в аду. Дверь в прогулочный дворик открылась, впустив море яркого света и самого крупного человека из всех, каких я видел, за исключением разве что баскетболистов по телевизору здесь, в «комнате отдыха» этого приюта для пускающих слюни маразматиков, среди которых я до живаю свой век. У него на руках и поперек широченной груди были цепи, на лодыжках – оковы, между которыми тоже болталась цепь, звеневшая, словно монетки, когда он проходил по зеленому коридору между камерами. С одного боку стоял Перси Уэтмор, с другого – Харри Тервиллиджер, и оба выглядели детьми, прогуливающими пойманного медведя. Даже Брутус Ховелл казался мальчиком рядом с Коффи, а Брут был двухметрового роста, да и не худенький: бывший футбольный полузащитник, он играл за лигу «ЛСЮ», пока его не списали и он не вернулся в родные места.
John Coffey was black, like most of the men who came to stay for awhile in E Block before dying in Old Sparky's lap, and he stood six feet, eight inches tall. He wasn't all willowy like the TV basketball fellows, though - he was broad in the shoulders and deep through the chest, laced over with muscle in every direction. They'd put him in the biggest denims they could find in Stores, and still the cuffs of the pants rode halfway up on his bunched and scarred calves. The shirt was open to below his chest, and the sleeves stopped somewhere on his forearms. He was holding his cap in one huge hand, which was just as well; perched on his bald mahogany ball of a head, it would have looked like the kind of cap an organgrinder's monkey wears, only blue instead of red. He looked like he could have snapped the chains that held him as easily as you might snap the ribbons on a Christmas present, but when you looked in his face, you knew he wasn't going to do anything like that. It wasn't dull-although that was what Percy thought, it wasn't long before Percy was calling him the ijit - but lost. He kept looking around as if to make out where he was. Maybe even who he was. My first thought was that he looked like a black Samson ... only after Delilah had shaved him smooth as her faithless little hand and taken all the fun out of him.
"Dead man walking!" Percy trumpeted, hauling on that bear of a man's wristcuff, as if he really believed he could move him if Coffey decided he didn't want to move anymore on his own. Harry didn't say anything, but he looked embarrassed. "Dead man!" "That'll be enough of that", I said.
Джон Коффи был чернокожий, как и большинство тех, кто ненадолго задерживался в блоке "Е" перед тем, как на коленях умереть на Олд Спарки. Он совсем не был гибким, как баскетболисты, хотя и был широк в плечах и в груди, и весь словно перепоясанный мускулами. Ему нашли самую большую робу на складе, и все равно манжеты брюк доходили лишь до половины мощных, в шрамах икр. Рубашка была расстегнута до половины груди, а рукава кончались чуть ниже локтя. Кепка, которую он держал в громадной руке, оказалась такой же: надвинутая на лысую, цвета красного дерева голову, она напоминала кепку обезьянки шарманщика, только была синяя, а не красная. Казалось, что он может разорвать цепи так же легко, как срывают ленточки с рождественского подарка, но, посмотрев в его лицо, я понял, что он ничего такого не сделает. Лицо его не выглядело скучным – хотя именно так казалось Перси, вскоре Перси стал называть его «идиотом», – оно было растерянным. Он все время смотрел вокруг так, словно не мог понять, где находится, а может быть, даже кто он такой. Моей первой мыслью было, что он похож на черного Самсона... только после того, как Далила обрила его наголо своей предательской рукой и забрала всю силу.
«Мертвец идет!» – трубил Перси, таща этого человека медведя за цепи на запястьях, словно он и вправду думал, будто сможет сдвинуть его, если вдруг Коффи решит, что не пойдет дальше. Харри ничего не сказал, но выглядел смущенным. – Мертвец идет! – Довольно - сказал я.
I was in what was going to be Coffey's cell, sitting on his bunk. I'd known he was coming, of course, was there to welcome him and take charge of him, but had no idea of the man's pure size until I saw him. Percy gave me a look that said we all knew I was an asshole (except for the big dummy, of course, who only knew how to rape and murder little girls), but he didn't say anything.
The three of them stopped outside the cell door, which was standing open on its track. I nodded to Harry, who said: "Are you sure you want to be in there with him, boss?" I didn't often hear Harry Terwilliger sound nervous - he'd been right there by my side during the riots of six or seven years before and had never wavered, even when the rumors that some of them had guns began to circulate - but he sounded nervous then.
"Am I going to have any trouble with you, big boy?" I asked, sitting there on the bunk and trying not to look or sound as miserable as I felt-that urinary infection I mentioned earlier wasn't as bad as it eventually got, but it was no day at the beach, let me tell you.
Coffey shook his head slowly - once to the left, once to the right, then back to dead center. Once his eyes found me, they never left me.
Я был в камере, предназначенной для Коффи, сидел на его койке. Я, конечно, знал, что он придет, и явился сюда принять его и позаботиться о нем, но я не представлял истинных размеров этого человека, пока не увидел. Перси взглянул на меня, словно говоря, что все знают, какой я тупица (кроме, разумеется, этого большого увальня, который только и умеет насиловать и убивать маленьких девочек), но промолчал.
Все трое остановились у двери в камеру, сдвинутой в сторону от центра. Я кивнул Харри в ответ на вопрос: «Вы уверены, босс, что хотите остаться с ним наедине?» Я редко слышал, чтобы Харри волновался – он был рядом со мной во время мятежей шесть или семь лет назад и всегда оставался тверд, даже когда пошли слухи, что у мятежников есть оружие, – но теперь его голос выдавал волнение.
– Ну что, парень, будешь хорошо себя вести? С тобой не возникнет проблем? – спросил я, сидя на койке и стараясь не показать виду и не выдать голосом, как мне скверно: «мочевая» инфекция, о которой я уже упоминал, тогда еще не набрала полную силу, но день выдался отнюдь не безоблачным, уж поверьте.
Коффи медленно покачал головой – налево, потом направо. Он уставился на меня, не сводя глаз.
Harry had a clipboard with Coffey's forms on it in one hand. "Give it to him," I said to Harry "Put it in his hand."
Harry did. The big mutt took it like a sleepwalker.
"Now bring it to me, big boy," I said, and Coffey did, his chains jingling and rattling. He had to duck his head just to enter the cell.
I looked up and down mostly to register his height as a fact and not an optical illusion. It was real: six feet, eight inches. His weight was given as two-eighty, but I think that was only an estimate; he had to have been three hundred and twenty, maybe as much as three hundred and fifty pounds. Under the space for scars and identifying marks, one word had been blocked out in the laborious printing of Magnusson, the old trusty in Registration: Numerous.
I looked up. Coffey had shuffled a bit to one side and I could see Harry standing across the corridor in front of Delacroix's cell - he was our only other prisoner in E Block when Coffey came in. Del was a slight, balding man with the worried face of an accountant who knows his embezzlement will soon be discovered.
Коффи медленно покачал головой – налево, потом направо. Он уставился на меня, не сводя глаз.
У Харри в руке была папка с бумагами Коффи.
– Отдай ему бумаги, – сказал я Харри. – Вложи прямо в руку.
Харри повиновался. Большой болван взял их, как лунатик.
– А теперь, парень, дай их мне, – приказал я, и Коффи подчинился, зазвенев и загремев цепями. Ему пришлось нагнуться при входе в камеру.
Я осмотрел его с головы до ног, чтобы удостовериться, что это факт, а не оптический обман. Действительно: два метра три сантиметра. Вес был указан сто двадцать семь килограммов, но я думаю, что это приблизительно, на самом деле не меньше ста пятидесяти. В графе «шрамы и особые приметы» значилось одно слово, напечатанное мелким убористым шрифтом машинки "Магнуссон" – старым другом регистрационных карточек: «множество».
Я поднял глаза. Коффи слегка сдвинулся в сторону, и я мог видеть Харри, стоящего с той стороны коридора перед камерой Делакруа – он был единственным узником блока "Е", когда появился Коффи. Делакруа – Дэл, маленький лысоватый человек с озабоченным лицом бух галтера, знающего, что его растрата скоро обнаружится.
His tame mouse was sitting on his shoulder.
Percy Wetmore was leaning in the doorway of the cell which had just become John Coffey's. He had taken his hickory baton out of the custom-made holster he carried it in, and was tapping it against one palm the way a man does when he has a toy he wants to use. And all at once I couldn't stand to have him there. Maybe it was the unseasonable heat, maybe it was the urinary infection heating up my groin and making the itch of my flannel underwear all but unbearable, maybe it was knowing that the state had sent me a black man next door to an idiot to execute, and Percy clearly wanted to hand-tool him a little first. Probably it was all those things. Whatever it was, I stopped caring about his political connections for a little while.
"Percy." I said. "They're moving house over in the infirmary."
"Bill Dodge is in charge of that detail" -
"I know he is," I said. "Go and help him."
"That isn't my job," Percy said. "This big lugoon is my job." "Lugoon" was Percy's joke name for the big ones - a combination of lug and goon. He resented the big ones. He wasn't skinny, like Harry Terwilliger, but he was short. A banty-rooster sort of guy, the kind that likes to pick fights, especially when the odds are all their way. And vain about his hair. Could hardly keep his hands off it.
На плече у него сидела ручная мышь. В дверном проеме камеры, только что ставшей пристанищем Джона Коффи, расположился Перси Уэтмор. Он достал свою резиновую ду бинку из самодельного чехла, в котором носил ее, и по хлопывал ею по ладони с видом человека, у которого есть игрушка и он ею воспользуется. И вдруг я почувствовал, что мне хочется, чтобы он убрался отсюда. Может, это из за жары не по сезону, может, из за «мочевой» инфекции, распространяющейся у меня в паху так, что прикосновение фланелевого белья становилось нестерпимым, а может, из за сознания того, что из штата прислали на казнь чернокожего полуидиота, а Перси явно хотел над ним сначала немного поработать. Вероятно, все вместе. Во всяком случае на ми нуточку я забыл о его связях.
– Перси, – сказал я. – Сегодня переезжает лазарет.
– Билл Додж за это отвечает.
– Я знаю, – кивнул я. – Пойди помоги ему.
– Это не моя работа, – упорствовал Перси. – Вот эта туша – моя работа.
«Тушами» Перси в шутку называл крупных людей. Он не любил больших и крупных. Перси не был худощавым, как Харри Тервиллиджер, но он был маленького роста. Этакий петух забияка, из тех, что всегда лезут в драку, особенно когда перевес на их стороне. И очень гордился своими волосами. Просто не отнимал рук от них.
"Then your job is done," I said. "Get over to the infirmary."
His lower lip pooched out. Bill Dodge and his men were moving boxes and stacks of sheets, even the beds; the whole infirmary was going to a new frame building over on the west side of the prison. Hot work, heavy lifting. Percy Wetmore wanted no part of either.
"They got all the men they need," he said.
"Then get over there and straw-boss," I said, raising my voice. I saw Harry wince and paid no attention. If the governor ordered Warden Moores to fire me for ruffling the wrong set of feathers, who was Hal Moores going to put in my place? Percy? It was a joke. "I really don't care what you do, Percy, as long as you get out of here for awhile!'
For a moment I thought he was going to stick and there'd be real trouble, with Coffey standing there the whole time like the world's biggest stopped clock. Then Percy rammed his billy back into its hand-tooled holster-foolish damned vanitorious thing - and went stalking up the corridor. I don't remember which guard was sitting at the duty desk that day-one of the floaters, I guess - but Percy must not have liked the way he looked, because he growled, "You wipe that smirk off your shitepoke face or I'll wipe it off for you" as he went by. There was a rattle of keys, a momentary blast of hot sunlight from the exercise yard, and then Percy Wetmore was gone, at least for the time being. Delacroix's mouse ran back and forth from one of the little Frenchman's shoulders to the other, his filament whiskers twitching.
– Тогда твое дело сделано, – сказал я. – Отправляйся в лазарет.
Он оттопырил нижнюю губу. Билл Додж и его ребята таскали коробки и стопки простыней, даже кровати; весь лазарет переезжал в новое помещение в западной части тюрьмы. Жаркая работа. Перси Уэтмор явно хотел увильнуть от нее.
– У них достаточно людей, – заявил он.
– Тогда иди отсюда, это приказ, выполняй, – произ нес я, повышая голос. Я увидел, как Харри мне подми гивает, но не прореагировал. Если губернатор прикажет начальнику тюрьмы уволить меня за нарушение субор динации, то кого Хэл Мурс поставит вместо меня? Перси? Это несерьезно. – Мне абсолютно все равно, чем ты, Перси, займешься, лишь бы хоть ненадолго убрался отсюда.
На секунду мне показалось, что он не уйдет, и тогда действительно будут неприятности, особенно с этим Коффи, который стоял здесь все время, как самые крупные в мире остановившиеся часы. Но потом Перси сунул свою дубинку назад в самодельный чехол – дурацкая пижон ская штука – и медленно пошел по коридору. Я не по мню, кто из охранников сидел на посту дежурного в тот день, наверное, кто то из временных, но Перси не по нравилось, как этот человек смотрит, и, проходя мимо, он прорычал: «Перестань скалиться, а не то я сотру этот оскал с твоей мерзкой рожи». Потом зазвенели ключи, на мгновение блеснул солнечный свет из дворика, и Перси Уэтмор ушел, хотя бы на время. Мышка Делакруа бегала туда сюда по плечам маленького французика, ше веля крошечными усиками.
"Be still, Mr. Jingles," Delacroix said, and the mouse stopped on his left shoulder just as if he had understood. "Just be so still and so quiet." In Delacroix's lilting Cajun accent, quiet came out sounding exotic and foreign - kwaht.
"You go lie down, Del," I said curtly. "Take you a rest. This is none of your business, either!'
He did as I said. He had raped a young girl and killed her, and had then dropped her body behind the apartment house where she lived, doused it with coal-oil, and then set it on fire, hoping in some muddled way to dispose of the evidence of his crime. The fire had spread to the building itself, had engulfed it, and six more people had died, two of them children. It was the only crime he had in him, and now he was just a mild-mannered man with a worried face, a bald pate, and long hair straggling over the back of his shirt-collar. He would sit down with Old Sparky in a little while, and Old Sparky would make an end to him ... but whatever it was that had done that awful thing was already gone, and now he lay on his bunk, letting his little companion run squeaking over his hands. In a way, that was the worst; Old Sparky never burned what was inside them, and the drugs they inject them with today don't put it to sleep. It vacates, jumps to someone else, and leaves us to kill husks that aren't really alive anyway.
– Спокойно, Мистер Джинглз, – сказал Делакруа, и мышка замерла на его плече, словно поняла. – Просто посиди тихо и спокойно. – Делакруа говорил с мягким акцентом французов из Луизианы, и слово «тихо» приобретало незнакомое экзотическое звучание.
– Ложись лучше, Дэл, – бросил я резко. – Отдохни. Тебя это тоже не касается.
Он повиновался. Делакруа изнасиловал девушку и убил ее, а потом бросил тело девушки за ее домом, облил нефтью и поджег, надеясь таким образом спрятать следы преступления. Огонь перекинулся на дом, охватил его, и погибло еще шесть человек, среди них двое детей.
За ним числилось только это преступление, и теперь он был просто кроткий человечек со встревоженным ли цом, залысинами на лбу и длинными волосами, спускающимися на ворот рубашки. Очень скоро он ненадолго сядет на Олд Спарки и настанет его конец... но что то, что толкнуло его на ужасный поступок, уже ушло, и те перь он лежал на койке, позволив своему маленькому другу бегать по его рукам, то и дело попискивая. И это было хуже всего: Олд Спарки никогда не сжигал того, что таилось внутри. Зло освобождалось, набрасывалось на кого то другого, и мы снова вынуждены убивать лишь те лесные оболочки, в которых уже и жизни то нет.
I turned my attention to the giant.
"If I let Harry take those chains off you, are you going to be nice?"
He nodded. It was like his head-shake: down , up, back to center. His strange eyes looked at me. There was a kind of peace in them, but not a kind I was sure I could trust. I crooked a finger to Harry, who came in and unlocked the chains. He showed no fear now, even when he knelt between Coffey's treetrunk legs to unlock the ankle irons, and that eased me some. It was Percy who had made Harry nervous, and I trusted Harry's instincts. I trusted the instincts of all my day-to-day E Block men, except for Percy.
I have a little set speech I make to men new on the block, but I hesitated with Coffey, because he seemed so abnormal, and not just in his size.
When Harry stood back (Coffey had remained motionless during the entire unlocking ceremony, as placid as a Percheron), I looked up at my new charge, tapping on the clipboard with my thumb, and said: "Can you talk, big boy?"
"Yes, sir, boss, I can talk," he said. His voice was a deep and quiet rumble. It made me think of a freshly tuned tractor engine. He had no real Southern drawl-he said I, not Ah-but there was a kind of Southern construction to his speech that I noticed later. As if he was from the South, but not of it. He didn't sound illiterate, but he didn't sound educated. In his speech as in so many other things, he was a mystery. Mostly it was his eyes that troubled me - a kind of peaceful absence in them, as if he were floating far, far away.
Я снова обратился к гиганту:
– Если я разрешу Харри снять с тебя цепи, ты будешь себя хорошо вести?
Он кивнул. Так же, как и прежде, покачал головой: налево, направо. Его странные глаза смотрели на меня. Они были спокойны, но это спокойствие как то не внушало доверия. Я поманил пальцем Харри, он вошел и отстегнул цепи. Он уже не боялся, даже когда присел у стволоподобных ног Коффи, чтобы отомкнуть оковы на лодыжках, и мне стало легче. Харри нервничал из за Перси, а я доверял его интуиции. Я доверял интуиции всех моих сегодняшних ребят с блока "Е", кроме Перси.
У меня была заготовлена речь для новоприбывших, но я сомневался, стоит ли ее произносить для Коффи, ка завшегося таким ненормальным, и не только по размерам.
Когда Харри опять отошел (Коффи в течение всей церемонии оставался недвижим, как статуя), я посмотрел на своего нового подопечного, постукивая по папке, и спросил:
– Парень, а ты умеешь говорить?
– Да, сэр, босс, я могу говорить, – отозвался тот. Его голос был глубоким, довольно гулким и напомнил мне звук мотора нового трактора. Он произносил слова без южного акцента, но в строе речи я потом уловил что то южное. Словно он приехал с юга, хотя не был его уро женцем. Он не походил на неграмотного, но и образо ванным его нельзя было назвать. В манере говорить, как и во многом другом, Коффи оставался загадкой. Больше всего меня беспокоили его глаза – выражение спокойного отсутствия, словно он сам был где то далеко далеко.
"Your name is John Coffey."
"Yes, sir, boss, like the drink only not spelled the same way."
"So you can spell, can you? Read and write?"
"Just my name, boss," said he, serenely.
I sighed, then gave him a short version of my set speech. I'd already decided he wasn't going to be any trouble. In that I was both right and wrong.
"My name is Paul Edgecombe," I said. "I'm the E Block super - the head screw. You want something from me, ask for me by name. If I'm not here, ask this other, man - his name is Harry Terwilliger. Or you ask for Mr. Stanton or Mr. Howell. Do you understand that?"
Coffey nodded.
"Just don't expect to get what you want unless we decide it's what you need - this isn't a hotel. Still with me?"
He nodded again.
"This is a quiet place, big boy - not like the rest of the prison. It's just you and Delacroix over there. You won't work; mostly you'll just sit. Give you a chance to think things over." Too much time for most of them, but I didn't say that. "Sometimes we play the radio, if all's in order. You like the radio?"
He nodded, but doubtfully, as if he wasn't sure what the radio was. I later found out that was true, in a way; Coffey knew things when he encountered them again, but in between he forgot. He knew the characters on Our Gal Sunday, but had only the haziest memory of what they'd been up to the last time.
– Твое имя Джон Коффи?
– Да, сэр, босс, как напиток, только пишется по другому.
– Ты умеешь писать, да? Читать и писать?
– Только свое имя, босс, – сказал он тихо. Я вздохнул, потом произнес укороченный вариант заготовленной речи. Я уже понял, что с ним проблем не возникнет. Я был и прав, и ошибался одновременно.
– Меня зовут Пол Эджкум, – произнес я. – Я – главный надзиратель блока "Е". Если тебе что то нужно, зови меня по имени. Если меня не окажется, попроси вот этого парня – его зовут Харри Тервиллиджер. Или мистера Стэнтона, или мистера Ховелла. Ты понял?
Коффи кивнул.
– Только не думай, что можно получить все, что хочешь. Тут мы решаем, что необходимо, а что нет. Здесь не гостиница. Ясно?
Он опять кивнул.
– Здесь тихо, парень, не так как в других блоках. Здесь только ты и Делакруа. Ты не будешь работать, в основном будешь сидеть. Хватит времени все хорошенько обдумать. – Даже слишком много времени, но я не сказал этого. – Иногда мы включаем радио, если все в порядке. Любишь слушать радио?
Он кивнул, но как то неуверенно, словно не зная, что это такое. Позже я узнал, что в некотором роде так оно и есть. Коффи узнавал вещи, с которыми сталкивался прежде, но потом их забывал. Он знал персонажей из «Воскресенья нашей девушки» («Our #Gal Sunday»), но не мог вспомнить, что с ними произошло в конце.
"If you behave, you'll eat on time, you'll never see the solitary cell down at the far end, or have to wear one of those canvas coats that buttons up the back. You'll have two hours in the yard afternoons from four until six, except on Saturdays when the rest of the prison population has their flag football games. You'll have your visitors on Sunday afternoons, if you have someone who wants to visit you. Do you, Coffey?"
He shook his head. "Got none, boss," he said.
'Well, your lawyer, then!'
"I believe I've seen the back end of him," he said. "He was give to me on loan. Don't believe he could find his way up here in the mountains!'
I looked at him closely to see if he might be trying a little joke, but he didn't seem to be. And I really hadn't expected any different. Appeals weren't for the likes of John Coffey, not back then; they had their day in court and then the world forgot them until they saw a squib in the paper saying a certain fellow had taken a little electricity along about midnight. But a man with a wife, children, or friends to look forward to on Sunday afternoons was easier to control, if control looked to be a problem. Here it didn't, and that was good. Because he was so damned big.
I shifted a little on the bunk, then decided I might feel a little more comfortable in my nether parts if I stood up, and so I did. He backed away from me respectfully, and clasped his hands in front of him.
– Будешь хорошо себя вести – станешь вовремя есть, никогда не попадешь в одиночку в дальнем коридоре и не наденешь этой холщовой робы с застежкой на спине. У тебя будут двухчасовые прогулки во дворике с четырех до шести, кроме субботы, когда все остальные наши обитатели играют в футбол. Посещения по воскресеньям после обеда, если, конечно, есть кто то, кто захочет тебя навестить. Есть?
Он покачал головой.
– Никого, босс.
– Ну, может быть, твой адвокат.
– Я думаю, что больше его не увижу, – сказал он. – Мне его предоставили на время. Я не думаю, что он найдет дорогу сюда.
Я пристально посмотрел на него, пытаясь понять, шутит ли он, но Коффи говорил серьезно. Да я и не ожидал другого. Прошения не для таких, как Джон Коффи, во всяком случае в то время. Им давали день в суде, а потом мир забывал о них, пока в газете не появлялись строчки, что такой то имярек принял в полночь немного электричества. Но людей, у которых были жена, дети или друзья и которые ожидали воскресенья, легче контролировать, если вообще их надо было контролировать. В данном случае проблемы нет, и хорошо. Ведь он, черт возьми, такой громадный.
Я немного поерзал на койке, а потом решил, что, возможно, если встать, полегчает в нижней части живота, и я поднялся. Он почтительно отошел от меня и сложил руки на груди.
"Your time here can be easy or hard, big boy, it all depends on you. I'm here to say you might as well make it easy on all of us, because it comes to the same in the end. We'll treat you as right as you deserve. Do you have any questions?"
"Do you leave a light on after bedtime?" he asked right away, as if he had only been waiting for the chance.
I blinked at him. I had been asked a lot of strange questions by newcomers to E Block - once about the size of my wife's tits-but never that one.
Coffey was smiling a trifle uneasily, as if he knew we would think him foolish but couldn't help himself. "Because I get a little scared in the dark sometimes," he said. "If it's a strange place."
I looked at him - the pure size of him - and felt strangely touched. They did touch you, you know; you didn't see them at their worst, hammering out their horrors like demons at a forge.
"Yes, it's pretty bright in here all night long," I said. "Half the lights along the Mile burn from nine until five every morning." Then I realized he wouldn't have any idea of what I was talking about - he didn't know the Green Mile from Mississippi mud - and so I pointed. "In the corridor."
– Легко тебе здесь будет, парень, или тяжело – все зависит от тебя. Я тут для того, чтобы сказать: ты можешь облегчить жизнь и всем нам, потому что все равно, конец один. Мы станем обращаться с тобой так, как ты заслуживаешь. Вопросы есть?
– Вы оставляете свет после отбоя? – спросил он сразу, словно только ждал случая.
Я уставился на него. Я слышал много странных вопросов от вновь прибывших в блок "Е" – однажды меня спросили даже о размере груди у моей жены, – но таких вопросов не задавали.
Коффи улыбался чуть смущенно, словно понимая, что мы сочтем это глупостью, но не мог сдержаться.
– Мне иногда немного страшно в темноте, – объяснил он, – особенно в незнакомом месте.
Я взглянул на него – на всю его огромную фигуру – и почувствовал странную жалость. Да, они могли вызывать сочувствие, ведь мы их не видели с худшей стороны, когда ужасы выскакивали из них, словно демоны в кузнице.
– Да, здесь довольно светло всю ночь, – сказал я. – Половина лампочек в Миле горит с девяти вечера до пяти утра. – Потом до меня дошло, что Коффи не имеет ни малейшего понятия о том, что я говорю: он не отличит Зеленую Милю от тины в реке Миссисиппи, и поэтому показал: – Там, в коридоре.
He nodded, relieved. I'm not sure he knew what a corridor was, either, but he could see the 200-watt bulbs in their wire cages.
I did something I'd never done to a prisoner before, then - I offered him my hand. Even now I don't know why. Him asking about the lights, maybe. It made Harry Terwilliger blink, I can tell you that. Coffey took my hand with surprising gentleness, my hand all but disappearing into his, and that was all of it. I had another moth in my killing bottle. We were done.
I stepped out of the cell. Harry pulled the door shut on its track and ran both locks. Coffey stood where he was a moment or two longer, as if he didn't know what to do next, and then he sat down on his bunk, clasped his giant's hands between his knees, and lowered his head like a man who grieves or prays. He said something then in his strange, almost Southern voice. I heard it with perfect clarity, and although I didn't know much about what he'd done then - you don't need to know about what a man's done in order to feed him and groom him until it's time for him to pay off what he owes - it still gave me a chill.
"I couldn't help-it, boss," he said. "I tried to take it back, but it was too late!"
Он кивнул с облегчением. Я не уверен, представлял ли он, что такое коридор, но он мог видеть двухсотваттовые лампочки в сетчатых плафонах.
И тогда я сделал то, чего никогда не позволял себе с узниками. Я протянул ему руку. Даже сейчас не знаю, почему я это сделал. Может, потому что он спросил про лампочки. Харри Тервиллиджер просто остолбенел, честное слово. Коффи взял мою руку с удивительной нежностью, и она исчезла в его ладони. И на этом все было кончено. Еще одна бабочка в моей морилке. Мы закончили.
Я вышел из камеры. Харри задвинул дверь и закрыл оба замка. Пару секунд Коффи стоял неподвижно, словно не зная, что делать дальше, потом сел на койку, уронил громадные руки между колен и опустил голову, как человек, который скорбит или молится. Он что то сказал своим странным, с южным акцентом голосом. Я услышал это очень ясно, и хотя не много знал о том, что он совершил – да многого знать и не надо, чтобы кормить и ухаживать за ним, пока не придет срок заплатить за все, – меня до сих пор пробирает дрожь.
– Я ничего не мог поделать, босс, – произнес он. – Я пытался вернуть все назад, но было слишком поздно.
В разделе «Истории и рассказы» есть ещё записи с такой же сложностью:
Ричард Бах - Чайка по имени Джонатан Ливингстон
Категория: Истории и рассказы
Сложность: Высокая
Дата: 09.11.2016
Аудио: есть
Михаил Булгаков - Мастер и Маргарита (глава 1)
Категория: Истории и рассказы
Сложность: Высокая
Дата: 02.12.2016
Ганс Христиан Андерсен - Снежная королева (первые рассказы)
Категория: Истории и рассказы
Сложность: Высокая
Дата: 15.11.2016
Аудио: есть